Предыдущий | Оглавление | Следующий

VI. ПОЗДНЕЙШАЯ ФОРМА ДОКТРИНЫ НАРОДНОГО СУВЕРЕНИТЕТА

Коренное отличие позднейшей теории общей воли от доктрины Руссо. Идея автоматического образования общей воли и идея борьбы за содержание общей воли. Мысль о раскрытии общей воли через народное представительство. Действительное значение народного представительства. Несостоятельность исправленной теории народного суверенитета

Изучение французской революционной доктрины убедило нас в том, что уже здесь теория народного суверенитета получила такое выражение, которое равносильно было отрицанию ее существа. Самая глубокая мысль учения Руссо — идея о необходимости общего признания для утверждения справедливых законов — не была усвоена тем политическим направлением, которое оказалось руководящим и для своего времени, и для последующего. Вместо этого возобладала и получила широкое распространение другая идея — что подлинная народная воля выражается его представителями, лучшими и более способными выразителями своего народа. Идея представительства по существу своему приводила к признанию самостоятельности представительных собраний, и на этом пути был возможен полный разрыв с началами народного суверенитета. Это и совершилось действительно в позднейшей немецкой теории, которая заменила идею народного суверенитета понятием суверенитета государственного. Объединяя власть и народ в понятии государства и покрывая этим более общим понятием все входящие в него элементы, немецкая теория не имела более нужды говорить о народном суверенитете. Идея суверенитета или верховенства, согласно этому воззрению, неизбежно предполагает государственную организацию, а государственная организация требует установления полномочных органов, выражающих волю целого. Эти органы представляют организованный в государство народ

106

и являются юридическими выразителями его воли. Таков смысл господствующей немецкой теории представительства. Однако более близкие к Руссо политические писатели не решились отбросить его идею народной воли. Напротив, они провозгласили ее за основание того нового политического воззрения, которое лишь по внешности напоминало доктрину «Общественного договора» . За народом было признано значение высшей моральной санкции, действительный же авторитет был перенесен на его представителей.

В сущности, в этой новой форме, в которой теория народного суверенитета получила распространение, сохранилось только отвлеченное признание старой идеи. Самое главное верование Руссо — что народная воля не нуждается для своего выражения ни в посредниках, ни в представителях, что подобно свету дня, она всегда и непосредственно дает о себе знать, — это верование у позднейших последователей Руссо не встречается. В этом и заключалось их резкое и коренное отличие от Руссо. В «Общественном договоре» была высказана оригинальная и замечательная мысль о возможности утвердить политику на основе безошибочного и непогрешимого, так сказать, автоматического действия общей воли. Последователи Руссо идею автоматического образования общей воли заменили идеей психического труда исканий и борьбы за содержание общей воли. В соответствии с этим, сам собой выдвинулся на первый план вопрос об органах, при посредстве которых выражается воля народа, вопрос, несущественный с точки зрения Руссо, который верил в возможность непосредственного самообнаружения народных желаний.

Но для того чтобы сохранить принципиальную связь с идеей народного суверенитета, последователи Руссо должны были сделать одно допущение, в известной степени оправдывавшее их отступление от теории «Общественного договора». Они должны были допустить, что устами своих представителей говорит сам народ, что органы, уполномоченные к выражению народной воли, являются истинными глашатаями народной правды, что через них обнаруживается та самая постоянная и незыблемая общая воля, о которой говорил Руссо в «Contrat social». Сами представители, вошедшие в состав Национального Собрания, были всецело проникнуты этим взглядом. Они считали себя призванными найти и установить бесспорные истины, вытекающие из воли народа. Принимая Декларацию прав, они были убеждены,

107

что провозглашают принципы простые и неоспоримые, которые всегда будут служить залогом «сохранения Конституции и счастья всех». Они стремились оградить выработанную ими Конституцию от случайных искажений последующего времени и с этой целью включили в нее постановления, затрудняющие возможность ее пересмотра. Все эти данные свидетельствуют о том, что мечтательная вера в незыблемую правду общей воли, дающей прочные основы политической жизни, была всецело перенесена на представительные собрания. В этом отношении политический оптимизм эпохи получил известное подкрепление и со стороны Монтескье, утверждавшего, что народ удивительно избирает своих представителей. Долго затем жили эти идеи, которые нашли едва ли не самое простое и ясное выражение во введении к переизданию Moniteur'a:[1] «Нельзя, конечно, — говорится здесь, — искоренить совершенно личный интерес, потому что он дан нам самой природой и по несчастью взращен всеми нашими учреждениями; но в народном собрании он никогда не бывает очень опасным, потому что согласуется здесь вследствие целого ряда соображений с интересом общим; а если он ему противоречит, то это является столь наглядно и постыдно несправедливым, что личный интерес стыдится обнаружить себя на глазах у всего народа. Нет человека, который мог бы желать чего-либо иного, кроме своего счастья, и это справедливо о совокупности лиц не менее, чем об отдельных лицах. Если этой совокупностью является народ и если представительство его образуется из депутатов, взятых безразлично из всех классов, то единственный союз, который будут представлять депутаты, это — народ, и результат суждений такого собрания необходимо составит общее счастье». Это было то самое убеждение, о котором Джон Стюарт Милль рассказывает в «Автобиографии» как о своей юношеской вере, которую он разделял со своим отцом. «В политике, — говорит Милль, — мы питали почти безграничное доверие к двум вещам: к представительному правлению и к полной свободе суждений. Вера моего отца в силу воздействия разумных оснований на человеческую мысль — при наличности полной свободы такого воздействия — была весьма велика: он думал, что все будет спасено, если народ научится

108

читать, если все возможные мнения будут высказываться перед ним словесно и письменно и если он будет проводить воспринятые им мнения посредством выборов в Законодательное собрание».[2]

В этих словах хорошо выражен тот руководящий мотив, который со времени Национального Собрания был положен в основу теории представительного государства. В иной форме и с иными предпосылками здесь повторяется та же идея Руссо о легком нахождении общей воли, о ее справедливости и согласии с интересом всех и с общим счастьем. В этом отношении пафос «Общественного договора» пережил его теоретические основания и сохранился у его последователей после того, как они совершенно видоизменили его доктрину. Мысль о том, что общая воля раскрывается в решениях представительных собраний, составляет опору этой видоизмененной теории народного суверенитета. Но являясь связующим звеном между этой теорией и основными предположениями доктрины «Общественного договора», указанная мысль вызывает, однако, целый ряд сомнений и недоразумений. Пока остается в силе предположение, что народ выражает свою волю в решениях, исходящих от него непосредственно и с ясностью несомненно присущих ему убеждений, утверждение, что общая воля как в зеркале отражает народную правду, понятно и естественно. Но как только это предположение заменяется другим, что за народ говорят его представители, тотчас же возникает вопрос, возможно ли для представителей выражать волю народа с такой же точностью, с какой он сам мог бы выразить ее. Процесс избрания, порядок голосования, принятие решений обеспечивают ли для представительных собраний неизменную верность их народной воле? И как судить об этой верности, если сама народная воля есть загадочная и неясная величина, которую нужно постоянно узнавать и искать? На этот ряд сомнений теория представительного государства не только не может ответить, но при дальнейшем анализе лишь подтверждает их силу. Если бы кто захотел исходить из той мысли, что представительство верно и совершенно отражает волю народа, ему пришлось бы в конце концов сказать, что эта задача ни для какого представительства

109

в мире неосуществима и по существу невозможна. С этой точки зрения представительную систему можно было бы подвергнуть самой жестокой критике и отвергнуть ее правомерность. Но такой результат заставил бы нас только усомниться в правильности исходного начала. Представительное правление является неизбежным достоянием всех культурных народов на известной ступени их развития, и отвергать его было бы столь же немыслимо, как отрицать суд, администрацию и другие элементы правового порядка. В системе учреждений правового государства оно является не одной из форм его строения, а общим и необходимым элементом его организации. Надо, следовательно, предположить, что источник своей нравственной силы представительное государство почерпает не в предположении точного воспроизведения народных желаний, а в какой-либо иной идее; и мне кажется, такой идеей является понятие организации общественного мнения при помощи создания особых органов для его выражения. Задача правового государства заключается в том, чтобы создать солидарность власти с народом; но так как народная воля не является единой, определенной и ясной и состоит из совокупности разнородных и часто противоречивых желаний, то для того, чтобы руководствоваться ею, надо ее организовать с целью свести к единству. Понятно, что эта организованная воля не может отражать с точностью всех желаний, которые слышатся в народе: в лучшем случае она дает только равнодействующую этих желаний. И потому отношение к ней народа во всей совокупности его элементов не есть отношение всеобщего согласия и удовлетворения, а только отношение признания и примирения, нередко более пассивного, чем деятельного. С более высокой точки зрения, такой порядок отношений слишком далек от идеала всеобщей гармонии душ, которая должна отличать совершенное общение, и с этой точки зрения представительное государство есть лишь этап на пути дальнейшего развития. Оно и может быть понято и принято как этап и ступень, как путь к высшему и более совершенному порядку отношений.

Таков взгляд, вытекающий из данных современной практики и науки. По сравнению с прежней теорией представительства, которая видела в нем венец развития и конечный политический идеал, этот современный взгляд может показаться результатом разочарования. Несомненно, эта новая точка зрения не питает

110

прежних иллюзий; но тем более прочную почву создает она для правового государства, ибо эта почва не мечтательная, а реальная. Не в ореоле безусловного совершенства, а с печатью временного явления, подлежащего дальнейшему развитию, предстает здесь правовое государство. И тем вернее охраняется оно от ударов, которые могут быть сделаны против него с безусловной точки зрения. Для современного мира это необходимый и неизбежный путь, и этим сказано все. Принцип безусловного совершенства, правильно примененный, требует только признания, что это путь, а не конечная цель.

Высказанные здесь положения представляют решительное отступление от ходячей теории народного суверенитета, как мы ее изложили. Нам предстоит теперь доказать, что это отступление оправдывается фактами жизни и требованиями науки. Нам предстоит выяснить, что и вторая форма теории народного суверенитета не выдерживает критики и что на самом деле представители народа не столько выражают свою волю, сколько направляют и организуют ее.

Предыдущий | Оглавление | Следующий